1 Avvegna che la subitana fuga
2 dispergesse color per la campagna,
3 rivolti al monte ove ragion ne fruga,

4 i’ mi ristrinsi a la fida compagna:
5 e come sare’ io sanza lui corso?
6 chi m’avria tratto su per la montagna?

7 El mi parea da sé stesso rimorso:
8 o dignitosa coscïenza e netta,
9 come t’è picciol fallo amaro morso!

10 Quando li piedi suoi lasciar la fretta,
11 che l’onestade ad ogn’ atto dismaga,
12 la mente mia, che prima era ristretta,

13 lo ’ntento rallargò, sì come vaga,
14 e diedi ’l viso mio incontr’ al poggio
15 che ’nverso ’l ciel più alto si dislaga.

16 Lo sol, che dietro fiammeggiava roggio,
17 rotto m’era dinanzi a la figura,
18 ch’avëa in me de’ suoi raggi l’appoggio.

19 Io mi volsi dallato con paura
20 d’ essere abbandonato, quand’ io vidi
21 solo dinanzi a me la terra oscura;

22 e ’l mio conforto: «Perché pur diffidi?»,
23 a dir mi cominciò tutto rivolto;
24 «non credi tu me teco e ch’io ti guidi?

25 Vespero è già colà dov’ è sepolto
26 lo corpo dentro al quale io facea ombra:
27 Napoli l’ha, e da Brandizio è tolto.

28 Ora, se innanzi a me nulla s’aombra,
29 non ti maravigliar più che d’i cieli
30 che l’uno a l’altro raggio non ingombra.

31 A sofferir tormenti, caldi e geli
32 simili corpi la Virtù dispone
33 che, come fa, non vuol ch’a noi si sveli.

34 Matto è chi spera che nostra ragione
35 possa trascorrer la infinita via
36 che tiene una sustanza in tre persone.

37 State contenti, umana gente, al quia;
38 ché, se potuto aveste veder tutto,
39 mestier non era parturir Maria;

40 e disïar vedeste sanza frutto
41 tai che sarebbe lor disio quetato,
42 ch’etternalmente è dato lor per lutto:

43 io dico d’Aristotile e di Plato
44 e di molt’ altri»; e qui chinò la fronte,
45 e più non disse, e rimase turbato.

46 Noi divenimmo intanto a piè del monte;
47 quivi trovammo la roccia sì erta,
48 che ’ndarno vi sarien le gambe pronte.

49 Tra Lerice e Turbìa la più diserta,
50 la più rotta ruina è una scala,
51 verso di quella, agevole e aperta.

52 «Or chi sa da qual man la costa cala»,
53 disse ’l maestro mio fermando ’l passo,
54 «sì che possa salir chi va sanz’ala?».

55 E mentre ch’e’ tenendo ’l viso basso
56 essaminava del cammin la mente,
57 e io mirava suso intorno al sasso,

58 da man sinistra m’apparì una gente
59 d’anime, che movieno i piè ver’ noi,
60 e non pareva, sì venïan lente.

61 «Leva», diss’ io, «maestro, li occhi tuoi:
62 ecco di qua chi ne darà consiglio,
63 se tu da te medesmo aver nol puoi».

64 Guardò allora, e con libero piglio
65 rispuose: «Andiamo in là, ch’ ei vegnon piano;
66 e tu ferma la spene, dolce figlio».

67 Ancora era quel popol di lontano,
68 i’ dico dopo i nostri mille passi,
69 quanto un buon gittator trarria con mano,

70 quando si strinser tutti ai duri massi
71 de l’alta ripa, e stetter fermi e stretti
72 com’ a guardar, chi va dubbiando, stassi.

73 «O ben finiti, o già spiriti eletti»,
74 Virgilio incominciò, «per quella pace
75 ch’i’ credo che per voi tutti s’aspetti,

76 ditene dove la montagna giace,
77 sì che possibil sia l’andare in suso;
78 ché perder tempo a chi più sa più spiace».

79 Come le pecorelle escon del chiuso
80 a una, a due, a tre, e l’altre stanno
81 timidette atterrando l’occhio e ’l muso;

82 e ciò che fa la prima, e l’altre fanno,
83 addossandosi a lei, s’ella s’arresta,
84 semplici e quete, e lo ’mperché non sanno;

85 sì vid’ io muovere a venir la testa
86 di quella mandra fortunata allotta,
87 pudica in faccia e ne l’andare onesta.

88 Come color dinanzi vider rotta
89 la luce in terra dal mio destro canto,
90 sì che l’ombra era da me a la grotta,

91 restaro, e trasser sé in dietro alquanto,
92 e tutti li altri che venieno appresso,
93 non sappiendo ’l perché, fenno altrettanto.

94 «Sanza vostra domanda io vi confesso
95 che questo è corpo uman che voi vedete;
96 per che ’l lume del sole in terra è fesso.

97 Non vi maravigliate, ma credete
98 che non sanza virtù che da ciel vegna
99 cerchi di soverchiar questa parete».

100 Così ’l maestro; e quella gente degna
101 «Tornate», disse, «intrate innanzi dunque»,
102 coi dossi de le man faccendo insegna.

103 E un di loro incominciò: «Chiunque
104 tu se’ ,così andando, volgi ’l viso:
105 pon mente se di là mi vedesti unque».

106 Io mi volsi ver’ lui e guardail fiso:
107 biondo era e bello e di gentile aspetto,
108 ma l’un de’ cigli un colpo avea diviso.

109 Quand’ io mi fui umilmente disdetto
110 d’averlo visto mai, el disse: «Or vedi»;
111 e mostrommi una piaga a sommo ’l petto.

112 Poi sorridendo disse: «Io son Manfredi,
113 nepote di Costanza imperadrice;
114 ond’ io ti priego che, quando tu riedi,

115 vadi a mia bella figlia, genitrice
116 de l’onor di Cicilia e d’Aragona,
117 e dichi ’l vero a lei, s’altro si dice.

118 Poscia ch’io ebbi rotta la persona
119 di due punte mortali, io mi rendei,
120 piangendo, a quei che volontier perdona.

121 Orribil furon li peccati miei;
122 ma la bontà infinita ha sì gran braccia,
123 che prende ciò che si rivolge a lei.

124 Se ’l pastor di Cosenza, che a la caccia
125 di me fu messo per Clemente allora,
126 avesse in Dio ben letta questa faccia,

127 l’ossa del corpo mio sarieno ancora
128 in co del ponte presso a Benevento,
129 sotto la guardia de la grave mora.

130 Or le bagna la pioggia e move il vento
131 di fuor dal regno, quasi lungo ’l Verde,
132 dov’ e’ le trasmutò a lume spento.

133 Per lor maladizion sì non si perde,
134 che non possa tornar, l’etterno amore,
135 mentre che la speranza ha fior del verde.

136 Vero è che quale in contumacia more
137 di Santa Chiesa, ancor ch’al fin si penta,
138 star li convien da questa ripa in fore,

139 per ognun tempo ch’elli è stato, trenta,
140 in sua presunzion, se tal decreto
141 più corto per buon prieghi non diventa.

142 Vedi oggimai se tu mi puoi far lieto,
143 revelando a la mia buona Costanza
144 come m’hai visto, e anco esto divieto;

145 ché qui per quei di là molto s’ avanza».

1 В то время как внезапная тревога
Гнала их россыпью к подножью скал,
Где правда нас испытывает строго,

4 Я верного вождя не покидал:
Куда б я устремился, одинокий?
Кто путь бы мне к вершине указал?

7 Я чувствовал его самоупреки.
О совесть тех, кто праведен и благ,
Тебе и малый грех - укол жестокий!

10 Когда от спешки он избавил шаг,
Которая в движеньях неприглядна,
Мой ум, который все не мог никак

13 Расшириться, опять раскрылся жадно,
И я глаза возвел перед стеной,
От моря к небу взнесшейся громадно.

16 Свет солнца, багровевшего за мной,
Ломался впереди меня, покорный
Преграде тела, для него сплошной.

19 Я оглянулся с дрожью непритворной,
Боясь, что брошен, - у моих лишь ног
Перед собою видя землю черной.

22 И пестун мой: "Ты ль это думать мог? -
Сказал, ко мне всей грудью обращенный. -
Ведь я с тобой, и ты не одинок.

25 Теперь уж вечер там, где, погребенный,
Почиет прах, мою кидавший тень,
Неаполю Брундузием врученный.

28 И если я не затмеваю день,
Дивись не больше, чем кругам небесным:
Луч, не затмясь, проходит сквозь их сень.

31 Но стуже, зною и скорбям телесным
Подвержены и наши существа
Могуществом, в путях своих безвестным.

34 Поистине безумные слова -
Что постижима разумом стихия
Единого в трех лицах естества!

37 О род людской, с тебя довольно guia;
Будь все открыто для очей твоих,
То не должна бы и рождать Мария.

40 Ты видел жажду тщетную таких,
Которые бы жажду утолили,
Навеки мукой ставшую для них.

43 Средь них Платон и Аристотель были
И многие". И взор потупил он
И смолк, и горечь губы затаили.

46 Уже пред нами вырос горный склон,
Стеной такой обрывистой и строгой,
Что самый ловкий был бы устрашен.

49 Какой бы дикой ни идти дорогой
От Лериче к Турбии, худший путь
В сравненье был бы лестницей пологой.

52 "Как знать, не ниже ль круча где-нибудь, -
Сказал, остановившись, мой вожатый, -
Чтоб мог бескрылый на нее шагнуть?"

55 Пока он медлил, думою объятый,
Не отрывая взоров от земли,
А я оглядывал крутые скаты, -

58 Я увидал левей меня, вдали,
Чреду теней, к нам подвигавших ноги,
И словно тщетно, - так все тихо шли.

61 "Взгляни, учитель, и рассей тревоги, -
Сказал я. - Вот, кто нам подаст совет,
Когда ты сам не ведаешь дороги".

64 Взглянув, он молвил радостно в ответ:
"Пойдем туда, они идут так вяло.
Мой милый сын, вот путеводный свет".

67 Толпа от нас настолько отстояла
И после нашей тысячи шагов,
Что бросить камень - только бы достало,

70 Как вдруг они, всем множеством рядов
Теснясь к скале, свой ход остановили,
Как тот, кто шел и стал, дивясь без слов.

73 "Почивший в правде, - молвил им Вергилий, -
Сонм избранных, и мир да примет вас,
Который, верю, все вы заслужили,

76 Скажите, есть ли тут тропа для нас,
Чтоб мы могли подняться кручей склона;
Для умудренных ценен каждый час".

79 Как выступают овцы из загона,
Одна, две, три, и головы, и взгляд
Склоняя робко до земного лона,

82 И все гурьбой за первою спешат,
А стоит стать ей, - смирно, ряд за рядом,
Стоят, не зная, почему стоят;

85 Так шедшие перед блаженным стадом
К нам приближались с думой на челе,
С достойным видом и смиренным взглядом.

88 Но видя, что пред ними на земле
Свет разорвался и что тень сплошная
Ложится вправо от меня к скале,

91 Ближайшие смутились, отступая;
И весь шагавший позади народ
Отхлынул тоже, почему - не зная.

94 "Не спрошенный, отвечу наперед,
Что это - человеческое тело;
Поэтому и свет к земле нейдет.

97 Не удивляйтесь, но поверьте смело:
Иная воля, свыше нисходя,
Ему осилить этот склон велела".

100 На эти речи моего вождя:
"Идите с нами", - было их ответом;
И показали, руку отводя.

103 "Кто б ни был ты, - сказал один при этом, -
Вглядись в меня, пока мы так идем!
Тебе знаком я по земным приметам?"

106 И я свой взгляд остановил на нем;
Он русый был, красивый, взором светел,
Но бровь была рассечена рубцом.

109 Я искренне неведеньем ответил.
"Смотри!" - сказал он, и смертельный след
Я против сердца у него заметил.

112 И он сказал с улыбкой: "Я Манфред,
Родимый внук Костанцы величавой;
Вернувшись в мир, прошу, снеси привет

115 Моей прекрасной дочери, чьей славой
Сицилия горда и Арагон,
И ей скажи не верить лжи лукавой.

118 Когда я дважды насмерть был пронзен,
Себя я предал, с плачем сокрушенья,
Тому, которым и злодей прощен,

121 Мои ужасны были прегрешенья;
Но милость божья рада всех обнять,
Кто обратится к ней, ища спасенья.

124 Умей страницу эту прочитать
Козенцский пастырь, Климентом избранный
На то, чтобы меня, как зверя, гнать, -

127 Мои останки были бы сохранны
У моста Беневенто, как в те дни,
Когда над ними холм воздвигся бранный.

130 Теперь в изгнанье брошены они
Под дождь и ветер, там, где Верде льется,
Куда он снес их, погасив огни.

133 Предвечная любовь не отвернется
И с тех, кто ими проклят, снимет гнет,
Пока хоть листик у надежды бьется.

136 И все ж, кто в распре с церковью умрет,
Хотя в грехах успел бы повиниться,
Тот у подножья этой кручи ждет,

139 Доколе тридцать раз не завершится
Срок отщепенства, если этот срок
Молитвами благих не сократится.

142 Ты видишь сам, как ты бы мне помог,
Моей Костанце возвестив, какая
Моя судьба, какой на мне зарок:

145 От тех, кто там, вспомога здесь большая".

But while their sudden flight was scattering
those souls across the plain and toward the mountain
where we are racked by rightful punishments,

I drew in closer to my true companion.
For how could I have run ahead without him?
Who could have helped me as I climbed the mountain?

He seemed like one who’s stung by self—reproof;
o pure and noble conscience, you in whom
each petty fault becomes a harsh rebuke!

And when his feet had left off hurrying—
for haste denies all acts their dignity—
my mind, which was—before—too focused, grew

more curious and widened its attention;
I set my vision toward the slope that rises
most steeply, up to heaven from the sea.

Behind my back the sun was flaming red;
but there, ahead of me, its light was shattered
because its rays were resting on my body.

And when I saw the ground was dark in front
of me and me alone, afraid that I
had been abandoned, I turned to my side;

and he, my only comfort, as he turned
around, began: “Why must you still mistrust?
Don’t you believe that I am with—and guide—you?

The body from within which I cast shadows
is buried where it now is evening: taken
from Brindisi, it now belongs to Naples.

Thus, if no shadow falls in front of me,
do not be more amazed than when you see
the heavens not impede each other’s rays.

The Power has disposed such bodiless
bodies to suffer torments, heat and cold;
how this is done, He would not have us know.

Foolish is he who hopes our intellect
can reach the end of that unending road
only one Substance in three Persons follows.

Confine yourselves, o humans, to the quia;
had you been able to see all, there would
have been no need for Mary to give birth.

You saw the fruitless longing of those men
who would—if reason could—have been content,
those whose desire eternally laments:

I speak of Aristotle and of Plato—
and many others.” Here he bent his head
and said no more, remaining with his sorrow.

By this time we had reached the mountain’s base,
discovering a wall of rock so sheer
that even agile legs are useless there.

The loneliest, most jagged promontory
that lies between Turbia and Lerici,
compared with it, provides stairs wide and easy.

“Now who knows where, along this mountainside,”
my master, halting, asked, “one finds a rise
where even he who has no wings can climb?”

While he, his eyes upon the ground, consulted
his mind, considering what road to take,
and I looked up around the wall of rock,

along the left a band of souls appeared
to me to be approaching us—but so
unhurriedly, their movements did not show.

“Lift up your eyes,” I told my master; “here
are those who can advise us how to go,
if you can find no counsel in yourself.”

At this, he looked at them and, less distressed,
replied: “Let us go there; their steps are slow;
and you, my gentle son, hold fast to hope.”

The distance from that company to us—
I mean when we had gone a thousand paces—
was still as far as a fine hurler’s toss,

when they all huddled toward the hard rock wall
and, once they’d crowded there, refused to budge,
even as men, when apprehensive, halt.

“O chosen souls, you who have ended well,”
Virgil began, “by virtue of that peace
which I believe awaits you all, please tell

us where the slope inclines and can be climbed;
for he who best discerns the worth of time
is most distressed whenever time is lost.”

Even as sheep that move, first one, then two,
then three, out of the fold—the others also
stand, eyes and muzzles lowered, timidly;

and what the first sheep does, the others do,
and if it halts, they huddle close behind,
simple and quiet and not knowing why:

so, then, I saw those spirits in the front
of that flock favored by good fortune move—
their looks were modest; seemly, slow, their walk.

As soon as these souls saw, upon my right,
along the ground, a gap in the sun’s light,
where shadow stretched from me to the rock wall,

they stopped and then drew back somewhat; and all
who came behind them—though they did not know
why those ahead had halted—also slowed.

“Without your asking, I shall tell you plainly
that you are looking at a human body;
that’s why the sunlight on the ground is broken.

Don’t be astonished; rest assured that he
would not attempt to cross this wall without
a force that Heaven sent him as support.”

These were my master’s words. That worthy band
replied: “Come back, and move in our direction,”
and gestured—with backhanded motions—right.

And one of them began: “Whoever you
may be, as you move forward, turn and see:
consider if—beyond—you’ve ever seen me.”

I turned to look at him attentively:
he was fair—haired and handsome and his aspect
was noble—but one eyebrow had been cleft

by a swordstroke. When I had humbly noted
that I had never seen him, he said: “Look
now”—showing me a wound high on his chest.

Then, as he smiled, he told me: “I am Manfred,
the grandson of the Empress Constance; thus,
I pray that, when you reach the world again,

you may go to my lovely daughter, mother
of kings of Sicily and Aragon—
tell her the truth, lest she’s heard something other.

After my body had been shattered by
two fatal blows, in tears, I then consigned
myself to Him who willingly forgives.

My sins were ghastly, but the Infinite
Goodness has arms so wide that It accepts
who ever would return, imploring It.

And if Cosenza’s pastor, who was sent
to hunt me down—alive or dead—by Clement,
had understood this facet of God’s mercy,

my body’s bones would still be there—beneath
the custody of the great heap of stones—
near Benevento, at the bridgehead; now

rain bathes my bones, the wind has driven them
beyond the Kingdom, near the Verde’s banks,
where he transported them with tapers spent.

Despite the Church’s curse, there is no one
so lost that the eternal love cannot
return—as long as hope shows something green.

But it is true that anyone who dies
in contumacy of the Holy Church,
though he repented at the end, must wait

along this shore for thirty times the span
he spent in his presumptuousness, unless
that edict is abridged through fitting prayers.

Now see if you, by making known to my
kind Constance where you saw my soul and why
delay’s decreed for me, can make me happy;

those here—through those beyond— advance more quickly.”