1 Poscia che l’accoglienze oneste e liete
2 furo iterate tre e quattro volte,
3 Sordel si trasse, e disse: «Voi, chi siete?».

4 «Anzi che a questo monte fosser volte
5 l’anime degne di salire a Dio,
6 fur l’ossa mie per Ottavian sepolte.

7 Io son Virgilio; e per null’ altro rio
8 lo ciel perdei che per non aver fé».
9 Così rispuose allora il duca mio.

10 Qual è colui che cosa innanzi sé
11 sùbita vede ond’ e’ si maraviglia,
12 che crede e non, dicendo «Ella è… non è…»,

13 tal parve quelli; e poi chinò le ciglia,
14 e umilmente ritornò ver’ lui,
15 e abbracciòl là ’ve ’l minor s’appiglia.

16 «O gloria di Latin», disse, «per cui
17 mostrò ciò che potea la lingua nostra,
18 o pregio etterno del loco ond’ io fui,

19 qual merito o qual grazia mi ti mostra?
20 S’io son d’udir le tue parole degno,
21 dimmi se vien d’inferno, e di qual chiostra».

22 «Per tutt’ i cerchi del dolente regno»,
23 rispuose lui, «son io di qua venuto;
24 virtù del ciel mi mosse, e con lei vegno.

25 Non per far, ma per non fare ho perduto
26 a veder l’alto Sol che tu disiri
27 e che fu tardi per me conosciuto.

28 Luogo è là giù non tristo di martìri,
29 ma di tenebre solo, ove i lamenti
30 non suonan come guai, ma son sospiri.

31 Quivi sto io coi pargoli innocenti
32 dai denti morsi de la morte avante
33 che fosser da l’umana colpa essenti;

34 quivi sto io con quei che le tre sante
35 virtù non si vestiro, e sanza vizio
36 conobber l’altre e seguir tutte quante.

37 Ma se tu sai e puoi, alcuno indizio
38 dà noi per che venir possiam più tosto
39 là dove purgatorio ha dritto inizio».

40 Rispuose: «Loco certo non c’è posto;
41 licito m’è andar suso e intorno;
42 per quanto ir posso, a guida mi t’accosto.

43 Ma vedi già come dichina il giorno,
44 e andar sù di notte non si puote;
45 però è buon pensar di bel soggiorno.

46 Anime sono a destra qua remote;
47 se mi consenti, io ti merrò ad esse,
48 e non sanza diletto ti fier note».

49 «Com’ è ciò?», fu risposto. «Chi volesse
50 salir di notte, fora elli impedito
51 d’altrui, o non sarria ché non potesse?».

52 E ’l buon Sordello in terra fregò ’l dito,
53 dicendo: «Vedi? sola questa riga
54 non varcheresti dopo ’l sol partito:

55 non però ch’altra cosa desse briga,
56 che la notturna tenebra, ad ir suso;
57 quella col nonpoder la voglia intriga.

58 Ben si poria con lei tornare in giuso
59 e passeggiar la costa intorno errando,
60 mentre che l’orizzonte il dì tien chiuso».

61 Allora il mio segnor, quasi ammirando,
62 «Menane», disse, «dunque là ’ve dici
63 ch’aver si può diletto dimorando».

64 Poco allungati c’eravam di lici,
65 quand’ io m’accorsi che ’l monte era scemo,
66 a guisa che i vallon li sceman quici.

67 «Colà», disse quell’ ombra, «n’anderemo
68 dove la costa face di sé grembo;
69 e là il novo giorno attenderemo».

70 Tra erto e piano era un sentiero schembo,
71 che ne condusse in fianco de la lacca,
72 là dove più ch’a mezzo muore il lembo.

73 Oro e argento fine, cocco e biacca,
74 indaco, legno lucido e sereno,
75 fresco smeraldo in l’ora che si fiacca,

76 da l’erba e da li fior, dentr’ a quel seno
77 posti, ciascun saria di color vinto,
78 come dal suo maggiore è vinto il meno.

79 Non avea pur natura ivi dipinto,
80 ma di soavità di mille odori
81 vi facea uno incognito e indistinto.

82 ‘Salve, Regina’ in sul verde e ’n su’ fiori
83 quindi seder cantando anime vidi,
84 che per la valle non parean di fuori.

85 «Prima che ’l poco sole omai s’annidi»,
86 cominciò ’l Mantoan che ci avea vòlti,
87 «tra color non vogliate ch’io vi guidi.

88 Di questo balzo meglio li atti e ’ volti
89 conoscerete voi di tutti quanti,
90 che ne la lama giù tra essi accolti.

91 Colui che più siede alto e fa sembianti
92 d’ aver negletto ciò che far dovea,
93 e che non move bocca a li altrui canti,

94 Rodolfo imperador fu, che potea
95 sanar le piaghe c’hanno Italia morta,
96 sì che tardi per altri si ricrea.

97 L’altro che ne la vista lui conforta,
98 resse la terra dove l’acqua nasce
99 che Molta in Albia, e Albia in mar ne porta:

100 Ottacchero ebbe nome, e ne le fasce
101 fu meglio assai che Vincislao suo figlio
102 barbuto, cui lussuria e ozio pasce.

103 E quel nasetto che stretto a consiglio
104 par con colui c’ha sì benigno aspetto,
105 morì fuggendo e disfiorando il giglio:

106 guardate là come si batte il petto!
107 L’altro vedete c’ha fatto a la guancia
108 de la sua palma, sospirando, letto.

109 Padre e suocero son del mal di Francia:
110 sanno la vita sua viziata e lorda,
111 e quindi viene il duol che sì li lancia.

112 Quel che par sì membruto e che s’accorda,
113 cantando, con colui dal maschio naso,
114 d’ogne valor portò cinta la corda;

115 e se re dopo lui fosse rimaso
116 lo giovanetto che retro a lui siede,
117 ben andava il valor di vaso in vaso,

118 che non si puote dir de l’altre rede;
119 Iacomo e Federigo hanno i reami;
120 del retaggio miglior nessun possiede.

121 Rade volte risurge per li rami
122 l’umana probitate; e questo vole
123 quei che la dà, perché da lui si chiami.

124 Anche al nasuto vanno mie parole
125 non men ch’a l’altro, Pier, che con lui canta,
126 onde Puglia e Proenza già si dole.

127 Tant’ è del seme suo minor la pianta,
128 quanto più che Beatrice e Margherita,
129 Costanza di marito ancor si vanta.

130 Vedete il re de la semplice vita
131 seder là solo, Arrigo d’ Inghilterra:
132 questi ha ne’ rami suoi migliore uscita.

133 Quel che più basso tra costor s’atterra,
134 guardando in suso, è Guiglielmo marchese,
135 per cui e Alessandria e la sua guerra

136 fa pianger Monferrato e Canavese».

1 И трижды, и четырежды успело
Приветствие возникнуть на устах,
Пока не молвил, отступив, Сорделло:

4 "Вы кто?" - "Когда на этих высотах
Достойные спастись еще не жили,
Октавиан похоронил мой прах.

7 Без правой веры был и я, Вергилий,
И лишь за то утратил вечный свет".
Так на вопрос слова вождя гласили.

10 Как тот, кто сам не знает - явь иль бред
То дивное, что перед ним предстало,
И, сомневаясь, говорит: "Есть... Нет..." -

13 Таков был этот; изумясь сначала,
Он взор потупил и ступил вперед
Обнять его, как низшему пристало.

16 "О свет латинян, - молвил он, - о тот,
Кто нашу речь вознес до полной власти,
Кто город мой почтил из рода в род,

19 Награда мне иль милость в этом счастье?
И если просьбы мне разрешены,
Скажи: ты был в Аду? в которой части?"

22 "Сквозь все круги отверженной страны, -
Ответил вождь мой, - я сюда явился;
От неба силы были мне даны.

25 Не делом, а неделаньем лишился
Я Солнца, к чьим лучам стремишься ты;
Его я поздно ведать научился.

28 Есть край внизу, где скорбь - от темноты,
А не от мук, и в сумраках бездонных
Не возгласы, а вздохи разлиты.

31 Там я, - среди младенцев, уязвленных
Зубами смерти в свете их зари,
Но от людской вины не отрешенных;

34 Там я, - средь тех, кто не облекся в три
Святые добродетели и строго
Блюл остальные, их нося внутри.

37 Но как дойти скорее до порога
Чистилища? Не можешь ли ты нам
Дать указанье, где лежит дорога?"

40 И он: "Скитаться здесь по всем местам,
Вверх и вокруг, я не стеснен нимало.
Насколько в силах, буду спутник вам.

43 Но видишь - время позднее настало,
А ночью вверх уже нельзя идти;
Пора наметить место для привала.

46 Здесь души есть направо по пути,
Которые тебе утешат очи,
И я готов тебя туда свести".

49 "Как так? - ответ был. - Если кто средь ночи
Пойдет наверх, ему не даст другой?
Иль просто самому не станет мочи?"

52 Сорделло по земле черкнул рукой,
Сказав: "Ты видишь? Стоит солнцу скрыться,
И ты замрешь пред этою чертой;

55 Причем тебе не даст наверх стремиться
Не что другое, как ночная тень;
Во тьме бессильем воля истребится.

58 Но книзу, со ступени на ступень,
И вкруг горы идти легко повсюду,
Пока укрыт за горизонтом день".

61 Мой вождь внимал его словам, как чуду,
И отвечал: "Веди же нас туда,
Где ты сказал, что я утешен буду".

64 Мы двинулись в дорогу, и тогда
В горе открылась выемка, такая,
Как здесь в горах бывает иногда.

67 "Войдем туда, - сказала тень благая, -
Где горный склон как бы раскрыл врата,
И там пробудем, утра ожидая".

70 Тропинка, не ровна и не крута,
Виясь, на край долины приводила,
Где меньше половины высота.

73 Сребро и злато, червлень и белила,
Отколотый недавно изумруд,
Лазурь и дуб-светляк превосходило

76 Сияние произраставших тут
Трав и цветов и верх над ними брало,
Как большие над меньшими берут.

79 Природа здесь не только расцвечала,
Но как бы некий непостижный сплав
Из сотен ароматов создавала.

82 "Salve, Regina," - меж цветов и трав
Толпа теней, внизу сидевших, пела,
Незримое убежище избрав.

85 "Покуда солнце все еще не село, -
Наш мантуанский спутник нам сказал, -
Здесь обождать мы с вами можем смело.

88 Вы разглядите, став на этот вал,
Отчетливей их лица и движенья,
Чем если бы их сонм вас окружал.

91 Сидящий выше, с видом сокрушенья
О том, что он призваньем пренебрег,
И губ не раскрывающий для пенья, -

94 Был кесарем Рудольфом, и он мог
Помочь Италии воскреснуть вскоре,
А ныне этот час опять далек.

97 Тот, кто его ободрить хочет в горе,
Царил в земле, где воды вдоль дубрав
Молдава в Лабу льет, а Лаба в море.

100 То Оттокар; он из пелен не встав,
Был доблестней, чем бороду наживший
Его сынок, беспутный Венцеслав.

103 И тот курносый, в разговор вступивший
С таким вот благодушным добряком,
Пал, как беглец, честь лилий омрачивший.

106 И как он в грудь колотит кулаком!
А этот, щеку на руке лелея,
Как на постели, вздохи шлет тайком.

109 Отец и тесть французского злодея,
Они о мерзости его скорбят,
И боль язвит их, в сердце пламенея.

112 А этот кряжистый, поющий в лад
С тем носачом, смотрящим величаво,
Был опоясан, всем, что люди чтят.

115 И если бы в руках была держава
У юноши, сидящего за ним,
Из чаши в чашу перешла бы слава,

118 Которой не хватило остальным:
Хоть воцарились Яков с Федериком,
Все то, что лучше, не досталось им.

121 Не часто доблесть, данная владыкам,
Восходит в ветви; тот ее дарит,
Кто может все в могуществе великом.

124 Носач изведал так - же этот стыд,
Как с ним поющий Педро знаменитый:
Прованс и Пулья стонут от обид.

127 Он выше был, чем отпрыск, им отвитый,
Как и Костанца мужем пославней,
Чем были Беатриче с Маргеритой.

130 А вот смиреннейший из королей,
Английский Генрих, севший одиноко;
Счастливее был рост его ветвей.

133 Там, ниже всех, где дол лежит глубоко,
Маркиз Гульельмо подымает взгляд;
Алессандрия за него жестоко

136 Казнила Канавез и Монферрат".

When glad and gracious welcomings had been
repeated three and four times, then Sordello
drew himself back and asked: “But who are you?”

“Before the spirits worthy of ascent
to God had been directed to this mountain,
my bones were buried by Octavian.

I am Virgil, and I am deprived of Heaven
for no fault other than my lack of faith.”
This was the answer given by my guide.

Even like one who, suddenly, has seen
something before him and then, marveling,
does and does not believe, saying, “It is…

is not,” so did Sordello seem, and then
he bent his brow, returned to Virgil humbly,
and clasped him where the lesser presence clasps.

He said: “O glory of the Latins, you
through whom our tongue revealed its power, you,
eternal honor of my native city,

what merit or what grace shows you to me?
If I deserve to hear your word, then answer:
tell me if you’re from Hell and from what cloister.”

“Through every circle of the sorry kingdom,”
he answered him, “I journeyed here; a power
from Heaven moved me, and with that, I come.

Not for the having—but not having—done,
I lost the sight that you desire, the Sun—
that high Sun I was late in recognizing.

There is a place below that only shadows—
not torments—have assigned to sadness; there,
lament is not an outcry, but a sigh.

There I am with the infant innocents,
those whom the teeth of death had seized before
they were set free from human sinfulness;

there I am with those souls who were not clothed
in the three holy virtues—but who knew
and followed after all the other virtues.

But if you know and you are able to,
would you point out the path that leads more quickly
to the true entry point of Purgatory?”

He answered: “No fixed place has been assigned
to us; I’m free to range about and climb;
as far as I may go, I’ll be your guide.

But see now how the day declines; by night
we cannot climb; and therefore it is best
to find some pleasant place where we can rest.

Here to the right are spirits set apart;
if you allow me, I shall lead you to them;
and not without delight, you’ll come to know them.”

“How is that?” he was asked. “Is it that he
who tried to climb by night would be impeded
by others, or by his own lack of power?”

And good Sordello, as his finger traced
along the ground, said: “Once the sun has set,
then—look—even this line cannot be crossed.

And not that anything except the dark
of night prevents your climbing up; it is
the night itself that implicates your will.

Once darkness falls, one can indeed retreat
below and wander aimlessly about
the slopes, while the horizon has enclosed

the day.” At which my lord, as if in wonder,
said: “Lead us then to there where, as you say,
we may derive delight from this night’s stay.”

We had not gone far off, when I perceived
that, just as valleys hollow mountains here
in our world, so that mountain there was hollowed.

That shade said: “It is there that we shall go—
to where the slope forms, of itself, a lap;
at that place we’ll await the new day’s coming.”

There was a slanting path, now steep, now flat;
it led us to a point beside the valley,
just where its bordering edge had dropped by half.

Gold and fine silver, cochineal, white lead,
and Indian lychnite, highly polished, bright,
fresh emerald at the moment it is dampened,

if placed within that valley, all would be
defeated by the grass and flowers’ colors,
just as the lesser gives way to the greater.

And nature there not only was a painter,
but from the sweetness of a thousand odors,
she had derived an unknown, mingled scent.

Upon the green grass and the flowers, I
saw seated spirits singing “Salve, Regina”;
they were not visible from the outside.

“Before the meager sun seeks out its nest,”
began the Mantuan who led us here,
“do not ask me to guide you down among them.

From this bank, you’ll be better able to
make out the acts and features of them all
than if you were to join them in the hollow.

He who is seated highest, with the look
of one too lax in what he undertook—
whose mouth, although the rest sing, does not move

was Emperor Rudolph, one who could have healed
the wounds that were the death of Italy,
so that another, later, must restore her.

His neighbor, whose appearance comforts him,
governed the land in which are born the waters
the Moldau carries to the Elbe and

the Elbe to the sea: named Ottokar—
in swaddling—bands he was more valiant than
his son, the bearded Wenceslaus, who feeds

on wantonness and ease. That small—nosed man,
who seems so close in counsel with his kindly
friend, died in flight, deflowering the lily:

see how he beats his breast there! And you see
the other shade, who, as he sighs, would rest
his cheek upon his palm as on a bed.

Father and father—in—law of the pest
of France, they know his life—its filth, its vice;
out of that knowledge grows the grief that has

pierced them. That other, who seems so robust
and sings in time with him who has a nose
so manly, wore the cord of every virtue;

and if the young man seated there behind him
had only followed him as king, then valor
might have been poured from vessel unto vessel;

one cannot say this of his other heirs;
his kingdoms now belong to James and Frederick—
but they do not possess his best bequest.

How seldom human worth ascends from branch
to branch, and this is willed by Him who grants
that gift, that one may pray to Him for it!

My words suggest the large—nosed one no less
than they refer to Peter, singing with him,
whose heir brings Puglia and Provence distress:

the plant is lesser than its seed, just as
the man whom Beatrice and Margaret wed
is lesser than the husband Constance has.

You see the king who led the simple life
seated alone: Henry of England—he
has better fortune with his progeny.

He who is seated lowest on the ground,
and looking up, is William the Marquis—
for him, both Alexandria and its war

make Monferrato and Canavese mourn.”